Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]
Связь. Нужно попросить связь. Постоянную. С Игорем. Им все равно придется засветить Игоря — Кошелев не поверит, что он крутил такую операцию один, без прикрытия. И потом, варк наверняка заметил, что в парке были еще люди. Связь. Надежную, такую, чтобы не раскололи за сутки. А если пойдут и слуховые галлюцинации? Нет. Вряд ли. Чтобы менять смысл, нужно читать мысли, а они этого не умеют.
Когда Давидюк вошел в палату, Эней знал уже, к чему нужно быть готовым. Это тоже один из персональных кошмаров — видеть живых мертвыми.
— Что с вами, Андрей?
Вопрос был без малейшего наигрыша — просто явно опущена середина: «случилось за этот промежуток времени».
— Сейчас, док, — Эней понимал, насколько плохо выглядит. И взгляд у него, наверное, дикий, — я проморгаюсь и это пройдет.
— Что пройдет? — доктор пододвинул табурет и сел.
— Галлюцинации.
— Какого рода?
— Мне показалось, что вы мертвы. Совсем… истлели уже. Это с самого утра. Что было ночью, я вообще не помню — меня посадили в милицейскую машину и привезли сюда. Когда я вам кликнул?
— В первый раз — около двух пополуночи.
— А во второй?
— Минут через сорок. И в третий с таким же интервалом. Потом у вас просто отобрали комм и дали снотворное.
Значит, комм все-таки уцелел…
— Извините, я этого не помню.
— Типично для вашего состояния. Дежурный врач сказала, что вы можете идти. Я привез вам новую одежду вместо… грязной.
— Спасибо, — Эней подождал, пока врач снимет манжет и сел на койке. Голова болела меньше, кружилась больше, но совсем обессилевшим он себя уже не чувствовал — искусственная кровь сделала свое дело.
— Я отвезу вас в нашу клинику. На некоторое время.
Поможет мне эта клиника как… Мысль о том, что ему вот сейчас придется выйти на улицу, внушала даже не ужас… Эней оперся ладонями о край кровати и сам не сразу заметил, что руки сами сошлись, сжались в кулаки — никогда, никуда…
— Андрей, — Давидюк протягивал темные очки. — Мне сказали… если совсем плохо — черт с ним. Важнее вытащить вас.
— До вечера, — Эней влез в брюки. — До вечера я продержусь.
Он должен был сказать именно это. Вне зависимости от того, слушают их или нет. Это было правдой в обоих смыслах. Но Давидюк знал ответ, знал ведь. И все равно спросил. Никому не было дела до того, что творилось с ним.
Эней встал, застегнул брюки, стряхнул с рубашки пепел перед тем как надеть… Стоп, машина. Откуда тут пепел…
— Андрей, все действительно плохо. Я думаю — не воспользоваться ли привилегией врача да не махнуть ли на ваше согласие верхней конечностью…
— Вы не можете воспользоваться привилегией врача, — Эней наконец-то взял очки. — И баста. Идем.
— Читайте стихи, — сказал Давидюк, когда они вышли в коридор.
— Что?
— Читайте стихи. Или пойте. Или давайте играть в города. Вам нужно как-то отвлечь на сторону ресурсы мозга. Сейчас они в основном заняты тем, что обманывают вас. Дайте им другую задачу.
— Хорошо, спасибо, — Эней на секунду остановился перед дверью, за которой бушевало пламя. Колени подкосились. Вперед. Вперед, скелет. Это просто «оптический обман здрения».
Давидюк посмотрел на него, открыл дверь и вышел в коридор. Ну да, ему не страшно. Правильно. И мне не страшно. Эней шагнул вслед за ним. Упал на колени.
Коридор был залит расплавленным солнцем, на стенах шипела и пузырилась краска, пепельные ошметки занавесей гонял туда-сюда раскаленный ветер, а на людях, идущих навстречу, дымилась и трескалась кожа — и самое ужасное, они этого не замечали.
Эней зажмурился — от запаха сгоревшей плоти и волос замутило.
«Этого нет. Главное — помнить, что этого нет. Это я сам».
— Нельзя рояль с собою завернуть… а скрипку вредно в сырости держать. Нельзя орган по Нилу протянуть, чтоб у болот экватора играть… — Энею казалось, что он кричит, но встречные не обращали внимания — и Давидюк протягивал руку, будто так и надо. А может, так действительно было надо. Эней принял его руку и поднялся.
Меня везут с кастрюлькой и ведром,
среди консервов, кофе, отбивных,
в хвосте пылящих воинских колонн,
я — арьергард, подбадриваю их.
Они спустились со второго этажа и сели в машину. Доктор был прав — стало легче. В фокусе зрения мир сделался нормальным. Только по краям ткань реальности расползалась. Да еще Ростбиф вскочил на заднее сиденье. Теперь Эней видел его без пластикового покрытия сверху. Ростбифу не хватало руки, и что там с ногами — Эней не успел разглядеть, но знал: ничего хорошего. Что лица не было — это уже так, мелочи.
— Здорово, — сказал доктор, когда Эней закончил. Они уже ехали по Богатырскому.
— Это кто?
— Это его отец, на стихи Киплинга, — сказал Ростбиф; но Давидюк, конечно не услышал.
Эней повторил, сначала так и сказал «его», потом поправился. Давидюк кивнул.
— А там еще куплеты есть?
— Есть.
В тишине бивака, если завтра бой,
помолись, скажи последнее прости…
Он слышал, как сзади Ростбиф подпел неизвестно чем — какие уж тут связки:
— Слышишь, я толкую в тишине ночной
«Славно, завтра каждый против десяти»,
Без радости, без привычного подъема — но, видать, заработала обратная связь. Как же называлась эта штука, которую пели древние греки, идя в бой? Пхиал? Нет, Пхиал — это опять же у Киплинга.
Огромная рыжая собака вылетела откуда-то из-за угла и понеслась гигантскими скачками рядом с машиной. Зубы щелкнули два раза в опасной близости от переднего колеса. Эней знал уже что делать: он резко повернул голову и сосредоточил взгляд. Собака превратилась в микроавтобус «ГАЗ-Кампус». Эней улыбнулся Давидюку.
— Пеан, — сказал он вслух. — Пеан.
И запустил «Пропавший легион» во всю глотку. Или ему казалось, что во всю.
Давидюк, дождавшись конца номера, сказал:
— Берегите силы, Андрей. Вы ведь собираетесь продержаться до вечера.
— Доки сонце зійде, роса очі виїсть, — пробормотал Эней.
— Так… значит включаем в список ингалятор… Впрочем, если вы на этом деле только посадите себе связки, я сочту это большой победой. И хриплый фальцет вам пойдет.
Молодец, доктор. Шутит, старается.
Они затормозили перед клиникой. Кабинет у Давидюка был на Чайковского, а клиника — на другой стороне Невы, между Саратовским и Металлистов. Медбрат, подхвативший Энея в вестибюле, был плечист, слегка тучноват и брит до синевы.
— Ну как ты? — спросил он. — Помочь? Или сам зайдешь?
— Сам. Ты ко мне лучше вообще не подходи… Черт его знает, что он там может взять… и вообще.
— Именно что черт, — поддержал Давидюк, закрывая за собой и Энеем дверь палаты. — Костя, налей командиру чаю и дай шоколадку. И гематоген. И побольше, побольше. Он намерен продержаться до вечера.
— Где Игорь? — выдохнул Эней.
— Здесь. Почти, — Давидюк выглянул в окно и задернул жалюзи. — Подъехал на мотоцикле, с большой помпой. Как вы и хотели.
— А я хотел?
Я хотел. А сказал об этом? Видимо, сказал. А когда?
— Ты еще из машины позвонил. Из милицейской.
— Все плохо, Костя, — Эней пригубил толстостенную и объемистую чашку. Надо же, руки почти не трясутся. Кусок шоколадки Эней разломил и протянул дольку Ростифу. — У меня провалы в памяти с Большой каньон. Боюсь, вам придется меня пасти как…
— Сидорову козу, — подсказал Ростбиф.
Дверь открылась, влетел Цумэ, точным броском послал шлем в дальнее кресло.
— Вы что его на ногах держите? С ума сошли?
— Шустрый мальчик, — сказал Ростбиф.
— Я в больнице належался, — сказал Эней. — Садись вон, чай пей.
Цумэ по сравнению с остальными был прохладным. Почти приятно. Он еще и соображал быстрее — или просто был беспечнее.
— Кто это у тебя слева? Или что? Кракен опять?
— Это дядя Миша. Я в курсе, что он не здесь, — Ростбиф удовлетворенно кивнул.
— А, это хорошо, — Цумэ присел рядом, без лишних церемоний налил себе чаю. — Значит, так: я предлагаю устроить Кошелеву дежа вю. Только ментами на этот раз будут Фрол и компания. Они здорово разозлились на Кошелева. Они такого никогда раньше в натуре не видели. И не испытывали.
— Есть риск, — говорить было трудно, слова не желали лезть наружу. — У него же земля должна гореть под ногами. Он… он мог тут углядеть какую-то подляну со стороны своих и поднять все. Если ребята засветятся…
— Он в опале. Располагает только личными ресурсами. Клинику пасут знакомые рожи — Илья из команды Кошелева и — музыка, туш! — Сичкарев из команды Корбута. Он не успокоился, сучонок.
— Какой Корбут? — спросил Давидюк. — Оперный певец?
— Он самый, — буркнул Костя. — Опер-неуполномоченный.
— А ему-то что понадобилось?
